Velut aegri somnia, vanae
Fingutur species.
Horatius
[Измышляются обманчивые видения,
Подобные грезам
больного.
Гораций]
Глава первая
Запутанный метафизический узел,
который по желанию можно распутать или
разрубить
Царство теней - рай для фантастов. Здесь они находят безграничную страну,
где
они могут возводить какие угодно здания, не испытывая недостатка в строительном
материале, который обильно поставляется измышлениями ипохондриков, сказками
нянюшек,
монастырскими россказнями о чудесах. Дело философов - чертить план
и затем, по обыкновению,
вносить в него изменения или вовсе отвергать. Один
лишь священный Рим владеет доходными
провинциями в этом невидимом царстве, две
короны которого поддерживают третью - ветхую диадему
его земного величия, а
ключи к обоим вратам другого мира в то же время подходят и к сундукам
этого
мира. Подобные привилегии мира духов, поскольку это доказано основами государственной
мудрости, намного выше всяких бессильных возражений школьных мудрецов, а пользование
или
злоупотребление ими уже слишком почтенно, для того чтобы оно нуждалось в
столь дурной критике.
Однако почему эти обычные рассказы, которые принимаются
с такой верой и по крайней мере так
слабо опровергаются, имеют хождение без
всякой пользы или безнаказанно и прокрадываются даже в
различные учения?..
Должен ли он [философ] допустить вероятность хотя бы одного из
этих рассказов?
Как велико бы было значение такого признания с его стороны и какие
удивительные
последствия стали бы неизбежными, если бы мы могли предположить, что доказан
хотя бы один подобный случай!
Если собрать воедино все, что о духах твердит
школьник, говорит толпа и объясняет
философ, то окажется, что это составляет немалую часть
нашего знания. Тем не
менее я осмелюсь утверждать, что если бы кому-нибудь пришло в голову
задать
вопрос, что же, собственно, понимают под духом, то он поставил бы всех этих
всезнаек
в самое затруднительное положение. Методическая болтовня высших школ
часто представляет собой
не что иное, как взаимное соглашение относительно того,
как различным толкованием слов обойти
трудный вопрос, ведь произнести более
удобное и обычно благоразумное не знаю
дипломированным ученым трудно.
Итак, я не знаю, существуют ли духи; более того,
я даже не знаю, что собственно
обозначает слово дух. Но так как я часто это слово
употреблял или слышал
его от других, то что-нибудь должно же оно значить - может быть, химера
или
нечто действительное. Чтобы добраться до скрытого значения этого слова, я попытаюсь
приложить плохо понятое мной понятие к разного рода случаям, и, замечая, с какими
оно
совпадает и каким противоречит, я надеюсь обнаружить его скрытый смысл.
Если
пространство в один кубический фут наполнено чем-то мешающим всякой другой
вещи туда
проникнуть, то никто не станет это нечто находящееся в пространстве
называть духовным
существом. Оно, очевидно, было бы названо материальным,
так как оно протяженно,
непроницаемо и, как все телесное, делимо и подчинено
механическим законам. Понятие
духа вы, стало быть, можете сохранить
лишь тогда, когда вообразите себе существа, присутствие
которых возможно и в
наполненном материей пространстве; другими словами, если вообразите себе
существа,
которые лишены непроницаемости, и сколько бы их ни было, никогда не могут составить
одно обладающее плотностью целое. Подобного рода простые существа называются
существами
нематериальными и, если им присущ разум, духами. Простые же субстанции,
которые, взятые
вместе, образуют одно непроницаемое и протяженное целое, будут
называться материальными
единицами, а их совокупность - материей. Что-нибудь
одно: либо слово дух есть слово без
всякого смысла, либо оно имеет только
что указанное значение.
От определения понятия
духа еще очень далеко до утверждения, что подобные существа
имеют действительное бытие или
даже только возможны.
Лишая эти субстанции способности наполнять
пространство, в котором они
действуют, я тем самым отказываюсь от понятия, при помощи которого
предметы,
действующие на мои чувства, становятся для меня мыслимыми, и отсюда с необходимостью
возникает особого рода немыслимость.
Границы протяженности определяют фигуру.
Стало быть, фигура не может быть свойственна
духовным существам. Это трудно постижимые
основания предполагаемой возможности
нематериальных существ во Вселенной. Всякий, кто может
доказать это более доступными
средствами, пусть не откажет в помощи жаждущему знаний, пред
глазами которого
в ходе исследования нередко встают громады Альп там, где другие видят пред
собой
удобный и ровный путь, по которому они продолжают идти, или думают, что идут.
Допустим теперь, что кто-нибудь доказал, что душа человека есть дух (хотя,
как видно из предыдущего, такого доказательства еще никогда не приводили), тогда
первым
вопросом был примерно следующий: где местопребывание этой человеческой
души в телесном мире? Я
бы ответил: тело, изменения которого суть мои
изменения, есть мое тело и место
его есть также мое место. Если
же, продолжая этот вопрос, спросили бы, где же
твое место (место твоей
души) в этом теле, то я бы считал такой вопрос каверзным. В
самом деле, нетрудно
заметить, что тут уже предполагается нечто такое, что не познано опытом,
а покоится,
пожалуй, на мнимых заключениях, а именно, что мое мыслящее Я находится в каком-то
месте, отличном от мест, занимаемых другими частями того тела, которое принадлежит
мне. Но
каждый непосредственно сознает не то, что он занимает особое место в
своем теле, а то, что он,
как человек, занимает место по отношению к окружающему
миру. Я буду поэтому держаться обычного
опыта и скажу пока: я есть там, где
ощущаю. Я есмь так же непосредственно в кончике
пальца, как и в голове.
Болит ли у меня пятка или сердце мое усиленно бьется - это я сам. Не в
каком-нибудь
мозговом нерве, а в пальце ноги я чувствую боль, когда у меня ноет мозоль. Нет
такого опыта, который научил бы меня считать какие-то части моего ощущения отдаленными
от
меня, запереть мое неделимое Я в микроскопически маленьком уголке мозга,
дабы оно оттуда
приводило в движение рычаг моей телесной машины или само получало
там раздражения. В
конце концов, я либо знал бы это немногое о духовном
свойстве моей души, либо же, если не
согласятся со мной, помирился бы и с тем,
что совершенно ничего о нем не знаю.
Но не будет ли в таком случае это мыслящее Я подвержено общей судьбе материальных
существ,
и почему бы ему, поскольку оно извлечено случаем из хаоса элементов
для одушевления животного
организма, не вернуться потом обратно в этот хаос,
как только эта случайная связь его [с
миром] прекратиться. Мыслителя, находящегося
на ложном пути, иногда необходимо припугнуть
последствиями, чтобы он относился
внимательнее к принципам, которыми он дал себя увлечь как бы
грезя.
Признаюсь, я очень склонен настаивать на существовании нематериальных сущностей
в мире и отнести к их разряду и свою душу.
Однако, не становится ли тогда связь духа с
телом весьма таинственной?
И в самом деле, как может нематериальная субстанция
воспрепятствовать материи
на пути ее столкновения с каким-нибудь духом и как могут телесные
вещи влиять
на чуждое им существо, которое не противопоставляет им непроницаемости, то есть
ни коим образом не препятствует им пребывать в том же пространстве, в котором
оно само
находится? По-видимому, духовное начало внутренне присуще материи, с которой оно связано, и
влияет оно не на силы, устанавливающие
соотношения между элементами, а на внутренний принцип
их состояния.
В самом деле, каждой субстанции, даже простому элементу материи должна быть
присуща какая-то внутренняя деятельность как основа ее внешнего воздействия,
хотя я не могу
указать, в чем именно эта деятельность заключается.
С другой стороны, при таких принципах
душа и в этих внутренних определениях
как действиях наглядно познавала бы то состояние
Вселенной, которое является
их причиной. Какая же необходимость приводит к тому, что дух и
тело составляют
неразрывное единство, и какие причины при определенных нарушениях уничтожают
это единство - эти вопросы вместе с разными другими
далеко превосходят мое разумение.
Глава
вторая
Фрагмент тайной философии,
приоткрывающей общение с миром духов
Посвященный успел уже свой грубый ум,
прикованный к внешним чувствам,
приучить к высшим и отвлеченным понятиям и, стало быть, уже в
состоянии различать
духовные лики, свободные от телесной оболочки, в сумерках, где благодаря
слабому
свету метафизики становится видимым царство теней. Преодолев все трудности подготовки,
мы можем поэтому смело пуститься в опасный путь.
Наполняющая мировое пространство мертвая
материя по своей природе находится
в однообразном состоянии инертности и устойчивости. Она
обладает плотностью,
протяженностью и фигурой, и явления ее, покоящиеся на всех этих
основаниях,
допускают физическое объяснение, которое в то же время есть и
математическое,
а оба вместе называются механическим объяснением. Если, с другой
стороны,
обратить внимание на те существа, которые, заключая в себе основу жизни
во
Вселенной... внутренней деятельностью приводят в движение и себя, и безжизненное
вещество
природы, - то убедимся... что существуют нематериальные существа, особые
законы деятельности
которых могут быть названы пневматическими... Так
как эти нематериальные существа суть
самостоятельные начала, а, стало быть,
субстанции - сами по себе существующие сущности, то
вывод, к которому мы сразу
приходим, будет таков: будучи непосредственно соединены между
собой, они, может
быть, в состоянии образовать одно великое целое, которое можно назвать
нематериальным
миром (mundus intelligibilis).
Этот нематериальный
мир, стало быть, можно рассматривать как само по
себе существующее целое, части которого
находятся во взаимной связи и общении
и без посредства телесных вещей. Так что отношение
их при посредстве материи
лишь случайно и основывается на особом божественном устроении, тогда
как их
непосредственное общение естественно и неразрывно.
Впрочем, ссылка на
нематериальные начала служит убежищем для ленивой философии,
и поэтому по возможности следует
избегать всех толкований в этом вкусе, дабы
те основы явлений в этом мире, которые покоятся на
законах движения одной лишь
материи и которые одни только доступны пониманию, могли быть
полностью познаны.
Нематериальный мир, таким образом, заключал бы в себе прежде
всего все сотворенные
разумные начала, из которых одни связаны с материей, образуя персоны, а
другие
нет; затем чувствующие субъекты всех видов животных, и, наконец, все принципы
жизни,
какие вообще имеются в природе, хотя бы их присутствие никакими внешними
признаками
произвольного движения не обнаруживалось. Человеческая душа
сообразно с этим должна уже
в этой жизни рассматриваться как одновременно связанная
с двумя мирами, и, поскольку она,
связанная с телом, образует единство, она
ясно чувствует один только материальный мир, тогда
как в качестве части мира
духов она воспринимает и сообщает другим чистые воздействия
нематериальных существ.
Отсюда следует, что, как только связь души с телом прекращается,
остается одно
лишь присущее ей общение с духовными существами, которое и должно обнаружиться
теперь перед ее сознанием с наглядной ясностью.
Мне становится все труднее продолжать
говорить осторожным языком разума. Почему
бы и мне не позволить себе говорить более
решительным, академическим тоном,
который избавляет и автора, и читателя от необходимости
размышлять, а ведь такая
необходимость рано или поздно приводит обоих к досадной
нерешительности. Итак,
можно считать почти доказанным... что человеческая душа и в этой жизни
находится
в неразрывной связи со всеми нематериальными существами мира духов, что она
то на
них влияет, то от них же воспринимает впечатления, которых, однако, она,
как человек, не
сознает, пока все обстоит благополучно. С другой стороны, вероятно
также, что духовные
существа не могут непосредственно воспринимать чувственные
впечатления, не образуя личности [в
сочетании] с какой-либо частью материи,
они не могут сознавать ни свое место в материальном
мире, ни отношения обладающих
протяженностью существ друг к другу и к ним, если не имеют
искусственных органов.
Допустимо, однако, и то, что духовные существа могут воздействовать на
души
людей как существа одинаковой с ними природы и в каждое данное время действительно
находятся с ними во взаимной связи, но так, что представления, имеющиеся в душе
как зависимой
от телесного мира субстанции, не могут сообщаться другим духовным
существам, а понятия этих
последних - наглядное представление о нематериальных
вещах - не могут переходить в ясное
сознание человека, по крайней мере, в своем
подлинном качестве, потому что материалы для тех и
других идей совершенно разнородны.
Какая-то тайная сила заставляет нас
обращать наши намерения на благо других
или в соответствии с волей других, хотя это часто
делается неохотно и в сильной
борьбе со склонностью к своекорыстию. Вот почему точка, в
которой сходятся
направления наших склонностей, находится не только в нас самих: в чужой воле
вне нас существуют еще силы, побуждающие нас к действиям. Отсюда возникают наши
нравственные
побуждения, которые часто отвлекают нас от соблазнов своекорыстия,
отсюда же могучий закон
долга и несколько более слабый закон милосердия.
Поэтому мы в сокровеннейших наших
побуждениях чувствуем себя в зависимости от
закона общей воли, и отсюда в мире всех
мыслящих существ
возникает моральное единство и системное устройство по одним
только
законам духа. Называя это ощущаемое в нас принуждение нашей воли к согласию
с общей волей
нравственным чувством, мы говорим о нем, как о чем-то
совершающемся в нас, не зная его
причины. Разве нельзя представлять
себе [как закон всемирного тяготения] и проявление
нравственных побуждений мыслящих
существ в их взаимных отношениях как следствие по-настоящему
деятельной силы,
благодаря которой они воздействуют друг на друга? Нравственное чувство было
бы при этом ощущаемой зависимостью частной воли от общей, результатом
естественного и
всеобщего взаимодействия, которым нематериальный мир достигает
своего нравственного единства,
образуя по законам этой свойственной ему связи
систему духовного совершенства.
Когда же наконец смерть прекращает общение между душой и телесным миром, жизнь
в ином мире
становится естественным продолжением той связи, в которой она с
ним находилась уже в этой
жизни, и, стало быть, все последствия нравственности,
проявленной здесь, выразятся там в тех
воздействиях,
которые существо, находящееся в неразрывном общении со всем миром духов, уже
прежде оказывало по пневматическим законам.
... Представления одного
мира ввиду его особенностей не могут быть идеями,
сопутствующими представлениям другого мира.
Поэтому все то, что я как дух думаю,
я как человек не вспоминаю, и наоборот, у меня как духа
нет представления о
моем состоянии как человека.
Это различие между духовными
представлениями и представлениями, относящимися
к телесной жизни человека, не должно, однако,
считаться серьезным препятствием,
которое может лишить нас возможности хоть изредка осознавать
даже в этой жизни
воздействие мира духов. В самом деле, эти влияния хотя и не могут переходить
непосредственно в личное сознание человека, но все же они по закону ассоциации
понятий
вызывают в нем близкие к ним образы и возбуждают в наших чувствах аналогичные
представления,
которые, правда, не составляют духовного понятия, но являются
его символами. Ведь одна и та же
субстанция принадлежит тому и
другому миру в качестве его звена и представления того и другого
рода относятся
к одному и тому же субъекту и связаны друг с другом. Вот почему
вполне
вероятно, что духовные ощущения могут переходить в сознание, если они вызывают
близкие к ним фантазии.
Этого рода явления не могут быть всеобщими и обыкновенными:
они происходят только у людей, чьи органы чувств отличаются
необычайной возбудимостью,
позволяющей им сообразно с внутренним состоянием
души усиливать гармоническим движением образы
фантазии в большей степени, чем
это бывает или должно быть обыкновенно у здоровых людей.
Подобные необыкновенные
личности в известные моменты могут быть встревожены признаками
каких-то внешних
предметов, которые они принимают за духовные существа, действующие на их
телесные
чувства, хотя здесь происходит один лишь обман воображения.
Равным
образом подобное состояние, предполагающее нарушенное равновесие нервов,
их неестественное
возбуждение даже от воздействия духовно ощущающей души, свидетельствует
о действительной
болезни. Наконец, не было бы ничего удивительного, если бы
каждый духовидец оказался
фантазером по крайней мере в отношении тех образов,
которыми сопровождаются его видения,
потому что у него возникают представления,
по своей природе чуждые и несовместимые с
представлениями человека в обычном
состоянии и порождающие сцепление странных образов в [его]
внешнем чувственном
восприятии. Отсюда дикие химеры и причудливые гримасы, длинными вереницами
мелькающие
перед обманутыми чувствами...
Этому обману подвержено любое
чувство, и, как ни перемешан он с нелепыми
фантазиями, мы можем здесь предположить различные
воздействия духов. Я оскорбил
бы проницательность читателя, если бы еще продолжал свои
объяснения в таком
же духе. Метафизические гипотезы сами по себе настолько гибки, что надо
быть
особенно бестолковым, чтобы не суметь приложить излагаемую здесь гипотезу к
какому
угодно рассказу...
В самом деле, если придерживаться вышеприведенных положений,
то надо сказать,
что наглядного познания иного мира можно достигнуть здесь, не иначе,
как лишившись части того разумения, которое необходимо для познания здешнего
мира. Не
знаю, совершенно
ли свободны от этого сурового условия философы, которые столь прилежно и
сосредоточенно
направляют свои метафизические стекла на те отдаленные миры и умеют
рассказывать
нам о них разные чудеса. Я по крайней мере никаким их открытиям не завидую.
Глава
третья
Антикаббала, фрагмент обычной
философии,
устраняющей общение с миром духов
Аристотель где-то говорит:
"Когда мы бодрствуем, мы имеем общий для всех
мир, а когда грезим, каждый имеет свой
собственный мир". Мне кажется, что
вторую половину высказывания можно перевернуть так:
если различные люди имеют
каждый свой собственный мир, то есть основания предполагать, что они
грезят.
Если мы с этой точки зрения взглянем на строителей различных воздушных
миров идей, из которых каждый спокойно обитает в своем собственном мире... то
при [явном]
расхождении между их видениями нам останется только терпеливо ждать,
пока эти господа не
перестанут грезить.
В некотором родстве со сновидцами ума находятся
сновидцы чувства,
и к этим последним обычно причисляют тех, кто иногда вступает в
сношения с духами,
и притом на тех же основаниях, что и первые, так как они видят то, что не
видит
ни один другой здоровый человек, и имеют общение с существами, которые никому
другому
себя не открывают, какими бы острыми чувствами он ни обладал. Подобные
явления, если
предположить, что они сводятся к чистой игре воображения, тоже
можно назвать грезами,
поскольку и то и другое - субъективно измышленные образы,
которые обманывают чувства,
представляясь как бы действительными предметами.
Однако было бы большим заблуждением
вообразить, будто оба обмана по характеру
своего происхождения до такой степени сходны между
собой, что источник одного
можно считать достаточным объяснением для другого. Тот, кто,
бодрствуя, настолько
углубляется в вымыслы и химеры своего богатого воображения, что мало
обращает
внимания на свои чувственные восприятия, которые для него в данный момент наиболее
важны, справедливо называется бодрствующим сновидцем. В самом деле, стоит
только
чувственным восприятиям немного ослабеть, и человек засыпает, а прежние
химеры превращаются
уже в настоящие сны.
От бодрствующих сновидцев, таким образом, совершенно
отличаются духовидцы -
не только по степени, но и по характеру: духовидцы наяву и часто при
исключительной
яркости других ощущений относят те или иные предметы в места, занимаемые
другими
внешними вещами...
...Да позволено мне будет исходить из того, что
сказал Картезий и с чем после
него согласилось большинство философов, а именно: все
представления силы воображения
сопровождаются определенными движениями в нервной ткани, или в
нервном духе,
нашего мозга, которые мы называем ideas materiales [материальными идеями]...
похожим на движение, производимое чувственным впечатлением...
Если согласиться
с этим, то я мог бы, пожалуй, указать в качестве причины нечто
всем понятное относительно того
рода расстройства ума, которое именуется умопомешательством,
а в более сильной степени -
безумием. Особенность этой болезни заключается в
том, что сбившийся с толку человек принимает
предметы своего воображения за
нечто внешнее, действительно находящееся перед ним.
Как бы ни слаб вначале подобный призрак фантазии, смущение, вызываемое мнимым
видением
вещи, которая по естественному порядку не должна была бы находиться
перед человеком,
немедленно возбудит внимание и придаст обманчивому ощущению
такую живость, что введенный в
заблуждение человек не усомнится в его действительности.
Такому обману подвержено любое
внешнее чувство, потому что от каждого из них
мы имеем воспроизведенные образы в воображении и
нарушения нервной ткани может
вызвать перемещение focus imaginarius туда, откуда должно
явиться чувственное
впечатление действительно существующего физического предмета. Не
удивительно
поэтому, если фантазеру кажется, что он очень ясно видит или слышит многое такое,
чего никто, кроме него, не замечает. Не удивительно также и то, что эти химеры
появляются и
внезапно исчезают или же, обманывая одно чувство, например зрение,
не воспринимаются другими,
например осязанием, и поэтому кажутся проницаемыми.
Обычные рассказы о духах в значительной
степени сводятся к определениям такого
рода и вполне подтверждают предположение, что они
могут, пожалуй, возникнуть
из подобного источника. И таким образом то ходячее представление
о духовных существах... вполне соответствует этому обману и нисколько
не скрывает этого
своего происхождения: существенным признаком этого понятия
должна ведь быть проницаемость
предмета в пространстве.
Весьма вероятно также, что привитые воспитанием понятия о духах
дают больной
голове материал для создания их обманчивых образов и что мозг, свободный от
подобных предрассудков, если бы даже на него нашла какая-то причуда, вряд ли
так легко стал бы
измышлять такого рода образы. Далее, отсюда видно, что болезнь
фантазера поражает, собственно,
не рассудок, а коренится в обмане чувств и что,
стало быть, никакое резонерство не избавит
несчастного от его видений, потому
что действительное или мнимое чувственное восприятие
предшествует всякому суждению
рассудка и обладает непосредственной очевидностью, которая
далеко превосходит
всякое другое убеждение.
Вывод, вытекающий из этих
рассуждений, имеет то неудобство, что он делает излишними
все глубокомысленные предположения
предыдущей главы и что читатель, даже склонный
согласиться с некоторыми высказанными там
идеальными соображениями, предпочтет,
однако, придерживаться понятия... В самом деле,
помимо того, что разумному мышлению, по-видимому, более приличествует заимствовать
доводы из
материала, даваемого нам опытом, чем теряться в неустойчивых понятиях
наполовину измышляющего
наполовину умозаключающего разума, вы здесь рискуете
подвергаться насмешкам, а насмешки -
обоснованны они или нет - сильнее всех
других средств способны удержать от бесплодных
исследований. Уже само желание
серьезно объяснять игру воображения фантазеров послужило бы
поводом для плохих
предположений, и философия, очутившаяся в столь дурном обществе,
скомпрометировала
бы себя. Я, правда, не отрицал помешательства в подобного рода явлениях, а,
напротив, связывал его с ними если не в качестве причины воображаемого общения
с духами, то
в качестве его естественного следствия. Но спрашивается, где та
глупость, которая не могла бы
быть согласована с той или иной беспочвенной философией?
Поэтому я нисколько не осужу
читателя, если он, вместо того чтобы считать духовидцев
наполовину принадлежащими иному миру,
тотчас же запишет их в кандидаты на лечение
в больнице и таким образом избавит себя от всякого
дальнейшего исследования.
Но если стать на такую точку зрения... к адептам мира духов... если
прежде считали
нужным иногда предавать некоторых из них сожжению, то теперь совершенно
достаточно дать им слабительного. При таком положении вещей было бы также
излишне
заходить так далеко и при помощи метафизики отыскивать какие-то тайны
в воспаленном мозгу
обманутых фантазеров. Решение загадки мог бы дать нам один
лишь проницательный Гудибрас,
однажды заметивший: когда ипохондрический ветер
гуляет по нашим внутренностям, то все
зависит от того, какое направление он
принимает: если он пойдет вниз, то получится неприличный
звук, если же он пойдет
вверх, то это видение или даже священное вдохновение.
Глава
четвертая
Теоретический вывод из всех
рассуждений,
изложенных в первой части
Обвешивание на весах, которые по
гражданским законам должны быть мерой в торговле,
обнаруживается, когда перекладывают товар и
гири из одной чаши весов в другую;
пристрастие весов рассудка обнаруживается таким же приемом.
Без этого приема
никогда нельзя получить в философских рассуждениях никакого единого итога из
сделанных сопоставлений. Я очистил свою душу от предрассудков, я искоренил всякую
слепую
привязанность, которая могла бы незаметно открыть во мне доступ мнимому
знанию. Теперь для
меня важно и достойно уважения только то, что искренне утвердилось
в спокойной и всем доводам
доступной душе независимо от того, подтверждает или
опровергает оно мой прежний взгляд,
приводит оно меня к определенному решению
или оставляет в сомнении. Все, что может меня
научить, я стараюсь усвоить везде,
где бы я ни открыл его. Мнение того, кто опровергает мои
доводы становится моим
мнением, после того как я, взвесив его сначала против чаши
самолюбия,
а затем в этой чаше против моих мнимых доводов, нашел, что оно по содержанию
своему весит больше. Когда-то я смотрел на весь человеческий ум с точки знания
моего
собственного ума, теперь я становлюсь на точку зрения чужого и вне меня
находящегося разума и
рассматриваю
свои суждения и их сокровеннейшие побуждения с точки зрения других людей.
Сравнение
обоих наблюдений приводит к сильным параллаксам, но это единственное средство
предотвратить оптический обман и поставить понятия на то место, которое они
действительно
занимают по отношению к познавательной способности человеческой
природы. Весы
рассудка не совсем беспристрастны, и то плечо их, на
котором стоит надпись надежда на
будущее, имеет механическое преимущество,
благодаря которому даже легкие доводы, падающие
на чашу надежды, заставляют
на другой стороне умозрения, имеющие сами по себе больше веса,
подниматься вверх.
Вот единственная неправильность, которую я не могу устранить, да и в
сущности
никогда не желаю устранять. Итак, я признаю, что все рассказы о явлениях душ
усопших или о влияниях духов и все теории о предполагаемой природе духовных
существ и их связи
с нами имеют заметный вес лишь на чаше надежды, но на чаше
умозрений они, кажется, состоят из
одного только воздуха.
В этом, по-видимому, и заключается главная причина,
почему рассказы о духах
приобрели всеобщее доверие, и даже первые случаи обмана, вызываемого
мнимым
явлением усопших, возникли, надо полагать, из обольщающей надежды, что каким-то
образом жизнь наша может продолжаться и после смерти. Часто под прикрытием ночных
теней
воображение обманывало наши чувства и из двусмысленных образов создавало
призраки, отвечавшие
нашим предвзятым мнениям. Это в свою очередь побудило философов
сочинить отвлеченную идею
духов и привести ее в определенную систему.
Теперь оставим вопрос о духах, эту
обширную часть метафизики, как окончательно
выясненный и решенный. Вновь возвращаться к нему я
не стану. Суживая таким образом
план моего исследования и отказываясь от некоторых совершенно
бесплодных изысканий,
я надеюсь успешнее приложить свое скромное разумение к другим предметам.
Вообще
не следует напрасно расточать свои и без того небольшие силы на легкомысленные
предположения.
Часть вторая
Историческая
Философия, чье самомнение приводит к тому, что она
сама срамит себя различными
праздными вопросами, часто оказывается в неприятном положении,
когда сталкивается
с некоторыми рассказами: кое-что она не может безнаказанно
подвергать
в них сомнению, а кое-чему она не может верить, не
подвергаясь
осмеянию. И то и другое затруднение в той или иной мере встречается, когда
имеешь
дело с распространенными рассказами о духах: первое, когда слушаешь человека,
который заверяет вас в подлинности своего рассказа, второе - по отношению к
тем, кто дальше
распространяет эти рассказы. В действительности для философа
нет горше упрека в легковерии и
приверженности к ложным мнениям толпы... Таким
образом, подобного рода рассказам всегда верят
только тайно, а публично они
отвергаются в силу господствующей моды неверия.
В Стокгольме проживает некий господин Сведенборг, не занимающий никакой должности
или
службы и существующий на свои собственные довольно значительные средства.
Все его занятие
заключается в том, что он, по его словам, уже более двадцати
лет состоит в самых тесных
сношениях с духами и душами усопших, получает от
них сведения из того мира и делится с ними
сведениями из этого мира, сочиняет толстые книги о своих открытиях и время
от времени ездит в
Лондон, чтобы обеспечить их издание.
Кто-нибудь, наверное, спросит, что же
побудило меня заняться таким презренным
делом, как дальнейшее распространение сказок, которые
благоразумный человек
вряд ли терпеливо выслушает до конца, и, более того, включить эти сказки
в текст
философского расследования. Но так как философия, о которой речь была выше, тоже была
сказкой
из страны чудес метафизики, то не вижу ничего неприличного в том, чтобы представить
обе эти сказки вместе.
Граница между глупостью и разумностью столь незаметна,
что, долго идя одной из них, трудно не коснуться иногда хоть сколько-нибудь
и другой. Что же
касается прямодушия, которое иной раз даже вопреки сопротивлению
рассудка дает себя
уговаривать и принимает за истину твердые заверения, то его
следует, мне кажется, признать не
естественно унаследованной тупостью, а скорее
остатком древней родовой простоты, которая для
нашего времени не очень-то подходит
и потому часто превращается в глупость. Так это
всегда было и, вероятно,
будет, что некоторые нелепости распространяются даже среди людей
разумных только
потому, что о них говорят везде и всюду. Усердным распространением
слухов
дети и женщины довели в конце концов немало умных людей до того, что эти люди
стали
принимать обыкновенного волка за гиену, хотя ныне всякому мало-мальски
образованному человеку
известно, что хищный африканский зверь не может бродить
по лесам Франции. Слабость
человеческого рассудка вместе с его любознательностью
приводят к тому, что вначале истина и
ложь принимаются без разбора. Но постепенно
понятия все более очищаются, малая часть из них
остается, а остальное отметается,
как мусор.
Подхожу к моей цели, то есть
сочинениям моего героя. Если немалая заслуга иных...
писателей заключается в том, что,
создавая большие сочинения, они не жалели
никаких затрат ума,
то господину Сведенборгу, без
сомнения, принадлежит первое место среди всех.
На Луне его бутыль, наверное, совершенно полна
и не уступает ни одной из тех,
которые видел там Аристо, наполненными до краев разумом,
утраченным здесь, и
которые их обладателям придется потом разыскивать, - до такой степени
свободно
его великое сочинение от малейшего следа разума.
Огромное сочинение
этого писателя состоит из восьми томов in quarto, наполненных
всякой чепухой, которую он под
названием "Arcana coelestia" ["Небесные
тайны"] предлагает миру как новое
откровение. Стиль автора плоский.
Кажется, будто его рассказы и сама компоновка их
действительно возникли из какого-то
фантастического созерцания и вряд ли дают повод
заподозрить, что спекулятивные
бредовые фантазии извращенного ума побудили его сочинить их с
целью обмана.
Они не лишены поэтому некоторого значения и действительно заслуживают того,
чтобы из них сделать небольшое извлечение, заслуживают, быть может, больше,
чем иные вещицы
безмозглых резонеров, наполняющие наши журналы, хотя бы уже
по одному тому, что толково
изложенный обман чувств представляет собой вообще
явление гораздо более интересное, чем
заблуждение ума, причины которого достаточно
известны... Чувства же составляют первооснову
всякого суждения, а, когда они
дают неверную картину, законы логики бессильны. Я поэтому
отделяю у нашего автора
сумасшествие от безумия и оставляю в стороне все его
превратные
мудрствования, отрывающие его от видений, подобно тому как
не раз
приходится у философа отделять то, что он наблюдает, от того,
что составляет его
умствование, - ведь по большей части даже мнимый
опыт поучительнее, чем
мнимые доводы разума.
Господин Сведенборг делит свои видения на три рода. К
первому роду относятся
те случаи, когда он как бы свободен от тела: нечто среднее между
сном и бодрствованием.
В этом состоянии он видел, слышал и даже осязал духов. С ним случалось
это всего
раза три-четыре. Ко второму роду относятся те случаи, когда дух куда-то
уводит его в то самое время, когда он гуляет, например, по улице, нисколько
не сбиваясь с
пути; вместе с духом он находится в совершенно иных краях и ясно
видит там дома, людей, леса и
т.д. в течение нескольких часов, пока он внезапно
не почувствует себя на своем настоящем
месте. Это случалось со Сведенборгом
раза два-три. Третий род - обычные видения, они
бывали у него ежедневно
наяву, и главным образом на них построены все его рассказы.
Все люди, по его мнению, состоят в одинаково тесной связи с миром духов. Они
только этого
не чувствуют, и разница между ним и другими людьми состоит лишь
в том, что его внутренний
мир раскрыт - дар, о котором он все время говорит
с благоговением. Из изложенного видно,
что дар этот заключается в осознании
тех темных представлений, которые душа воспринимает через
постоянную свою связь
с миром духов.
Одна из главных идей в фантастических
измышлениях Сведенборга заключается в
следующем: телесные существа не обладают самостоятельным
бытием, а существуют
исключительно благодаря миру духов, причем каждое тело существует не
благодаря
одному какому-нибудь духу, а благодаря всем, вместе взятым. Со всеми другими
вещами видимого мира дело обстоит таким же образом: они, как сказано, имеют
одно - малое -
значение как вещи и другое - большее - значение как знаки. Это
и есть источник нового
толкования [Священного] писания, которое он намерен был
предпринять. Ведь именно внутренний
смысл, то есть символическое отношение всех
рассказанных в нем вещей к миру духов, есть, как
фантазирует Сведенборг, суть
их достоинства, все же остальное только шелуха.
Я
устал приводить дикие бредни самого дурного из всех фантастов... Натуралист
ставит в своем
шкафу препараты не только нормальных животных, но и уродов, поэтому
он должен быть
осмотрителен и не показывать их всякому без разбора. Среди любопытствующих
могут ведь
оказаться беременные женщины, на которых это произведет плохое впечатление.
И так как кое-кто
из моих читателей также может относительно своей мысленной
восприимчивости быть в положении,
то мне было бы жаль, если бы он здесь слишком
загляделся на что-то.
Я разработал
неблагодарную тему, навязанную мне расспросами и назойливостью
любопытствующих и пребывающих в
праздности друзей. На самом же деле у
меня была другая цель, которую я считаю более
важной, чем объявленная мной,
и ее, мне кажется, я достиг. Метафизика, в которую я волею судеб
влюблен, хотя
она лишь редко выказывает мне свое благоволение, приносит двоякого рода пользу.
Первая заключается в решении задач, которые ставит любознательный человек, когда
он разумом
пытается выведать у вещей их тайные свойства. Но результат слишком
часто обманывает здесь
надежду, как ускользнул он и на этот раз из наших рук
жадно простертых.
Вторая польза от метафизики более соответствует природе человеческого ума и
заключается в
следующем: она следит за тем, исходит ли задача из того, что доступно
знанию, и каково
отношение данного вопроса к приобретенным опытом понятиям,
на которых всегда должны быть
основаны наши суждения. В этом смысле метафизика
есть наука о границах человеческого
разума... Хотя я и не обозначил здесь
с точностью границ, но все же наметил их настолько,
что при дальнейшем размышлении
читатель сам сможет освободить себя от тщетных исследований
вопроса, данные
которого имеются в другом мире.
Прежде мы, как Демокрит,
блуждали в пустом пространстве, куда
мы вознеслись на крыльях мотыльков метафизики, и развлекались
там духовными
видениями. Теперь, когда вяжущая сила самопознания подрезала
эти шелковые крылышки, мы
опять видим себя на низкой почве опыта и здравого
смысла.
Практический вывод из всего сочинения
Удовлетворить всякой
любознательности и ставить пределы нашей жажде познания
только там, где начинается
невозможное, - вот старание, которое подобает учености.
Но из всех бесчисленных задач, которые
сами собой возникают [перед человеком],
избрать именно те, разрешение которых важно для него,
- это заслуга мудрости.
Когда наука завершает свой круг, она естественно приходит к
точке скромного
недоверия и неохотно говорит о самой себе: скольких вещей я не понимаю!
Но зрелый, обладающий опытом разум, ставший мудростью, устами Сократа среди
ярмарки
всевозможных товаров радостно восклицает: сколько здесь ненужных
мне вещей! Именно
таким образом два столь различных стремления сливаются
в одно, хотя первоначально они имели
совершенно противоположные направления:
первое из них суетно и недовольно, второе степенно и
скромно. Действительно,
чтобы сделать разумный выбор, надо прежде всего знать то, без чего
можно обойтись,
более того, надо знать невозможное; но в конце концов науке удается определить
границы, установленные ей природой человеческого разума. А все беспочвенные
замыслы, хотя
сами по себе они, может быть, не лишены достоинства, бесследно
исчезают в дыму тщеславия, как
лежащие вне человеческой сферы. Тогда-то метафизика
становится тем, от чего она еще так далека
и что в ней меньше всего подозревают,
а именно спутницей мудрости. Вопросы о
духовной природе, о
свободе и предопределении, о будущей жизни и т.п. сначала приводят в
движение
все силы ума и своей возвышенностью вовлекают человека в состязание умозрения,
мудрствующего без разбора, решающего, поучающего или опровергающего, как это
всегда бывает с
мнимым глубокомыслием. Но как только исследование попадает в
область философии, которая
является судьей собственного метода и которая признает
не только предметы, но и их отношение к
человеческому рассудку, границы суживаются
и устанавливается рубеж, который никогда больше не
позволяет исследователю выйти
из свойственной ему области. В отношении причины и
следствия, субстанции
и [ее] действенного проявления задача философии на первых порах
заключается
в том, чтобы разгадать сложные явления и свести их к более простым представлениям.
Раз основные отношения найдены, роль философии кончается. Что же касается вопроса
о том,
каким образом нечто может быть причиной или иметь ту или иную силу, -
этого никогда нельзя
разрешить при помощи разума: эти отношения надо брать исключительно
из опыта... Вот
почему основные понятия о вещах как о причинах,
понятия о силах и действиях, если они не взяты
из опыта, совершенно произвольны
и не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты. Что моя
воля движет моей
рукой, это для меня не более понятно, чем если кто-нибудь сказал, что она
может
также задержать движение Луны. Вся разница здесь только в том, что первое я
узнаю из
опыта, а второе никогда не приходило мне на ум. Все подобные
суждения, как например,
суждения о том, что моя душа движет моим телом, что
она находится или будет находиться в связи
с другими существами, ей подобными,
- все такие суждения могут быть только вымыслом, и притом
далеко не имеющим
такого значения, как те выдумки, с которыми мы встречаемся в естествознании
и которые известны под именем гипотез. В этих последних основные силы не измышляются...
То обстоятельство, что различные явления - действительные или мнимые -
понятны из таких
общепринятых основных
идей, не приносит им никакой пользы.
Можно легко найти основание для всего на
свете, раз дозволяется произвольно сочинять разные
действующие силы и законы
действия. Нам, следовательно, приходится ждать, пока мы в будущем на
основе
нового опыта получим новые понятия о скрытых еще для нас силах в нашем мыслящем
Я.
Так наблюдения последнего времени, объясненные при помощи математики, обнаружили
нам
притягательную силу материи, о самой возможности которой (ибо она мыслится
нами одной из
основных сил) нам никогда не удастся составить себе более точного
представления. Те, кто хотел
бы без доказательства, взятого из опыта, придумать
подобное свойство, подверглись бы, как
глупцы, справедливому осмеянию. Так как
в таких случаях доводы разума не имеют никакого
значения ни для обнаружения,
ни для подтверждения возможности или невозможности, то решающим
следует здесь
признать только опыт.
В своем тщеславии наука охотно ссылается в
своих работах на важность [изучаемого];
так как в нашем случае обыкновенно указывают на то,
что разумный взгляд на духовную
природу души приводит к уверенности в существовании загробной
жизни, а эта уверенность
очень нужна как побудительный мотив к добродетельной жизни.
Как? Разве
быть добродетельным только потому хорошо, что существует тот свет? Разве
может называться честным или добродетельным тот, кто охотно предавался бы своим
любимым
порокам, если бы его не пугала кара в будущем, и не должны ли мы скорее
сказать, что такой
человек хотя и страшится греха, но в душе таит порочные наклонности,
что он любит выгоду,
приносимую добродетельными поступками, но саму добродетель
ненавидит? И действительно, опыт
показывает, что многие из тех, кто осведомлен
и убежден в существовании будущей жизни,
предаваясь здесь порокам и мерзостям,
только и думают о том, какими ухищрениями избежать
грозящих последствий в будущем.
Поэтому, кажется, сообразнее с человеческой природой
и чистотой нравов
основывать ожидания будущего мира на чувствах благородной души, чем,
наоборот,
ее благонравное поведение основывать на надежде на будущую жизнь . Такова и на самом деле моральная вера: ее простота
может быть
выше разных тонкостей пустого умствования, только она приличествует
человеку в каждом его
состоянии, ведя его прямой дорогой к его истинным целям.
Предоставим умозрению и попечению
праздных умов все громкие учения о столь отделенных
материях. В действительности эти учения
нас мало интересуют и иллюзорный блеск
доводов за или против них может, конечно, иметь
значение для одобрения школ,
но вряд ли решает что-нибудь относительно будущей судьбы честных
людей. Человеческий
разум также не наделен такими крыльями, которые дали бы ему возможность
пробиться
сквозь высокие облака, скрывающие от наших глаз тайны иного мира. Любознательным
же людям, которые так настойчиво стараются хоть что-нибудь узнать о том мире,
можно дать
простой, но совершенно естественный совет: терпеливо дожидаться,
пока не попадете туда.
